Любимые строки.

[Щасвирнус]

И.Эренбург

Дети юга

Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова "вьюга"
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет хоть на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз.

Да разве им, хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.

А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.

[whim]

whim, !
У Щербакова эта - моя любимая!

Julia, Если бы Вы знали, как трудно было выбрать его из многих моих любимых у Щербакова!
А вот еще одно. Его автор, в отличие от Щ., вызывает у меня активную антипатию. Но ничего не могу с собой поделать - есть в этих строчках что-то магическое...

Ю.Кузнецов.
Двуединство

В тени летящего орла
Сова ночная ожила
И полетела, как подруга,
В плену возвышенного круга.

Орёл парил. Она блуждала,
Не видя в воздухе ни зги,
И, ненавидя, повторяла
Его могучие круги.

[Chalkind]

??a????? ???o????

??????

??? ???? ??? ?? ?????? ???????,-
??????? ???????? ??????.
? ? ????????? ????????? ??????
?????? ??????.

??? ????? ?????, ? ? ??????? -
????? ????? ?? ???!
??? ???? ????? ? ???????? ??????
? ?????? ???????.

??? ????????: "????? ??????!"
? "?? ?????? ???????!"
??? ?????????? ?????? ?????? -
??? ?? ??????.

? ?? ????? - ???????? ????,
? ??????? ???????????...
? ???? ????????? ??????? ??????
????? ??? ??????.

????? ???? ? ???? - ??? ???? ? ??????,
?????? ?? ???? ? ??????.
???? ? ?? ????????,- ????? ?? ?????
???? ??????.

? ?? ?????? ??? ???? ?????,
?????? ?? ??????...
? ???? ?????, ????????? ?????? -
?????? ??????.

???? 1964

[Yankel]

Некрaсивaя девoчкa

Среди другиx игрaющиx детей
Oнa нaпoминaет лягушoнкa.
Зaпрaвленa в трусы xудaя рубaшoнкa,
Кoлечки рыжевaтые кудрей
Рaссыпaны, рoт длинен, зубки кривы,
Черты лицa oстры и некрaсивы.

Двум мaльчугaнaм, сверстникaм ее,
Oтцы купили пo велoсипеду.
Сегoдня мaльчики, не тoрoпясь к oбеду,
Гoняют пo двoру, зaбывши прo нее,
Oнa ж зa ними бегaет пo следу.
Чужaя рaдoсть тaк же, кaк свoя,
Тoмит ее и вoн из сердцa рвется,
И дeвoчкa ликует и смеется,
Oxвaченнaя счaстьем бытия.

Ни тени зaвисти, ни умыслa xудoгo
Еще не знaет этo существo.
Ей все нa свете тaк безмернo нoвo,
Тaк живo все, чтo для иныx мертвo!
И не xoчу я думaть, нaблюдaя,
Чтo будет день, кoгдa oнa, рыдaя,
Увидит с ужaсoм, чтo пoсреди пoдруг
Oнa всегo лишь беднaя дурнушкa!
Мне верить xoчется, чтo сердце не игрушкa,
Слoмaть егo едвa ли мoжнo вдруг!
Мне верить xoчется, чтo чистый этoт плaмень,
Кoтoрый в глубине ее гoрит,
Всю бoль свoю oдин перебoлит
И перетoпит сaмый тяжкий кaмень!
И пусть черты ее неxoрoши
И нечем ей прельстить вooбрaженье,-
Млaденческaя грaция души
Уже сквoзит в любoм ее движенье.
A если этo тaк, тo чтO есть крaсoтa
И пoчему ее oбoжествляют люди?
Сoсуд oнa, в кoтoрoм пустoтa,
Или oгoнь, мерцaющий в сoсуде?

Никoлaй Зaбoлoцкий

[Julia]

whim, !
У Щербакова эта - моя любимая!

Julia, Если бы Вы знали, как трудно было выбрать его из многих моих любимых у Щербакова!

О! Я как раз это и хотела приписать с своём предыдущем посте! Типа: "самое любимое среди многих самых любимых".
Но это ещё отличается тем, что его действительно можно читать как стихотворение, а не только слушать как песню.

Вот ещё:
ДЕКЛАРАЦИЯ

Мы, жители социума, не могущего без войны,
граждане гипер-Отечества по прозвищу "тройка-птица",
нынче, сложив оружие, с той и другой стороны
сходимся, чтобы на миг побрататься и к тебе обратиться.

Ты - наш потомок общий, грядущий лет через сто,
мальчик предполагаемый, воображаемый прапраправнук,
нищий наследник наших, трансформирующихся в ничто,
дел противоестественных, богопротивных и противоправных.

Кто тебе мы, воинствующие прутья былой метлы?
В судьи или единомышленники ты вроде бы не годишься.
Пропасть между тобой и нами огромна - ведь мы мертвы,
ты же еще не родился, мальчик. А Бог даст - и не родишься.

Но, если ты все же явишься, что странно само по себе,
и либо жрецом насилия станешь, либо певцом свободы, -
долго еще с тобою аукаться будем - учти сие -
мы, жившие веком ранее звери твоей породы.

Каждый век выражает по-своему в каждой отдельной стране
зависть к чужому будущему и страх перед тьмой загробной;
мы выразили это тем, что вырезали звезду у тебя на спине
и бросили тебя одного умирать в стране допотопноподобной.

[Lana]

Мерцая желтым язычком,
Свеча все больше оплывает
Вот так и мы с тобой живем-
Душа горит и тело тает...

(Арсений Тарковский)

[Сестра Флаффи]

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты
создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!
Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,
Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей
громоносных?
Нет, то не Гeте великого Фауста создал, который,
В древнегерманской одежде, но в правде глубокой,
вселенской,
С образом сходен предвечным своим от слова до слова!
Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,
Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,
Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,
Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?
Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном
пространстве,
Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.
Много в пространстве невидимых форм и неслышимых
звуков,
Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,
Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,
Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь
слово,
Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.
O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,
Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,
Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,
И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою
картины,
Выйдут из мрака - всe ярче цвета, осязательней формы,
Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье -
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

Алексей Толстой
Октябрь 1856

[whim]

Ш.Бодлер
Кошка (перевод В.Левика)

Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,
Но когти убери сначала.
Хочу в глазах твоих красивых потонуть -
В агатах с отблеском металла.

Как я люблю тебя ласкать, когда, ко мне
Пушистой привалясь щекою,
Ты, электрический зверек мой, в тишине
Мурлычешь под моей рукою.

Ты как моя жена. Ее упорный взгляд -
Похож на твой, мой добрый котик:
Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.

И соблазнительный, опасный аромат
Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,
От смуглой и блестящей кожи.

[Dan]

Meir, спасибо. Проблема в том, что начав цитировать Галича, очень трудно остановиться.
---
Багрицкий

От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены...

Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,-
И горечь полыни на наших губах...
Нам нож - не по кисти,
Перо - не по нраву,
Кирка - не по чести
И слава - не в славу:
Мы - ржавые листья
На ржавых дубах...
Чуть ветер,
Чуть север -
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы - ржавых дубов облетевший уют...
Бездомною стужей уют раздуваем...
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад...
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят...
Чуть ветер,
Чуть север -
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах...

Несколько строф из Давида Самойлова:

Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

***
...В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал - распевает Анна.
И задохнулся:
"Анна! Боже мой!"

[Meir]

ЮГ
Бескрайняя, жгучая, злая
тоска по всему, что есть.

ОДИНОКИЙ ДРУГ
Ты меня не догонишь, друг.
Как безумец, в слезах примчишься,
а меня — ни здесь, ни вокруг.

Ужасающие хребты
позади себя я воздвигну,
чтоб меня не настигнул ты!

Постараюсь я все пути
позади себя уничтожить, —
ты меня, дружище, прости!..

Ты не сможешь остаться, друг...
Я, возможно, вернусь обратно,
а тебя — ни здесь, ни вокруг.

МЕРТВЫЙ
Остановились чаши на весах:
одна в земле,
другая в небесах.

***

Сегодняшняя правда
была настолько ложью,
что так и не смогла осуществиться.

[Outdoorman]

Адам Мицкевич

Дорога в Россию.

.............................
Ни города нет на пути, ни села.
От стужи природа сама умерла.
И зов твой в пустыне звучит без ответа,
Как будто вчера лишь возникла планета.
Но мамонт, из этой земли извлечен,
Скиталец, погибший в потопе великом,
Порой, непонятные новым языкам,
Приносит нам были минувших времён –
Тех дней, когда был этот край обитаем
И с Индией он торговал и с Китаем. –
Но краденый томик из дальних сторон,
Быть может, добытый на Западе силой,
Расскажет, что много могучих племён
Сменилось на этой равнине унылой.
Всё – в прошлом. Стремнины потока ушли,
Их руссла теперь не найдёшь на равнине.
Грозою народы по ней протекли _
И где же следы их владычества ныне?
Лишь в Альпах утёсов холодный гранит
Минувших веков отпечаток хранит,
Лишь в Риме развалин замшелая груда
Расскажет о варварах, шедших отсюда.

Чужая, глухая, нагая страна –
Бела, как пустая страница, она.
И божий ли перст начертает на ней
Рассказ о деяниях добрых людей,
Поведает правду о вере священной,
О жертвах для общего блага, о том,
Что свет и любовь управляют вселенной?
Иль бога завистник и враг дерзновенный
На этой странице напишет клинком,
Что люди умнеют в цепях, да в остроге?

....................................................................

Но вот, наконец, повстречались мне люди,
Их шеи крепки, и могучи их груди.
Как зверь, как природа полночных краёв,
Тут каждый и свеж, и селён и здоров.
И только их лица подобны доныне
Земле их – пустынной и дикой равнине.
И пламя до глаз их еще не дошло
Из тёмных сердец, из подземных вулканов,
Чтоб вольности факелом ярким воспрянув,
Той дивной печатью отметить чело,
Которой отмечены люди Восхода
И люди Заката, вкусившие яд
Падений и взлётов, надежд и утрат,
Чьи лица – как летопись жизни народа.
Здесь очи людей – точно их города,
Oгромны и чисты. И, чуждый смятенью,
Их взор не покроется влажною тенью,
В нем грусть состраданья мелькнёт без следа.
Глядишь на них издали – ярки и чудны,
А в глубь их заглянешь - пусты и безлюдны.
И тело людей этих – грубый кокон,
Хранит несозревшую бабочку он,
Чьи крылья еще не покрылись узором,
Не могут взлететь над цветущим простором.
Когда же свободы заряза заблестит, -
Дневная ли бабочка к солнцу взлетит,
В бескрайную даль свой полёт устремляя,
Иль мрака создание – совка ночная?

[ДА]

Борис Херсонский
ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД

В третью ночь новолуния Владыке приснился
Хуаньфу Шань в гнусной, бесстыдной позе,
хмельной, с обнаженным нефритовым стеблем.

Восемь лет тому Шань был справедливо сослан
на строительство укреплений
за сочинение вздорных стихов и распутство.

Проснувшись, Владыка решил обезглавить Шаня.

Вот что сказал Государь, отправляя гонца на Запад.
“Пусть казнь совершится не раньше,
чем Шань завершит работу
и съест дневную порцию риса.
Да не будет прерван труд на благо Отчизны.
Да не останется труженик без пропитанья”.

Представляю, как Шань, сутулясь, сидел над миской,
чтобы не видеть коренастого человека
с мечом в руке и сосудом для сбора крови,
целебную силу которой превозносил лекарь.

Тремя годами позже мне приказали
изваять на каменном барабане
какую-либо историю, прославляющую государя.

Не имея лучшей, я выбрал эту.

. . .

Прошло семь лет, как Учитель покинул Чжоу.
Я увидел его во сне. Он сидел на простой циновке,
ноги поджав и слегка раздвинув колени,
что-то писал на плотной серой бумаге.

Проснувшись, я твердо знал, что Учитель скончался.

С этого дня у меня изменился почерк.
В моих писаньях его различали руку.
В моих словах узнавали его реченья.

Как будто не он, а я погребен при дороге.
Или тело мое стало ему жилищем.
О подобном рабстве я никогда не думал.

А ты все горюешь, что непочтительны дети.
Погоди, мы умрем, тогда они подчинятся.

. . .

Так говорил Ли Сы, государев советник:
“Един государь, едина страна, а мыслей — много.
Разномыслие Поднебесную рвет на части.
Пусть государь прикажет спалить все книги,
а философов пусть утопят в зловонных ямах,
или пусть оскопят и сошлют на Запад”.

И государь поступил, как ему сказали.

Десять лет император думал о том, что сделал.
Когда к нему приходили послы, он смотрел мимо.
Когда читали прошенья, не слыша, кивал головою.

А потом государь послал к Ли Сы дворцовую стражу.

Ноги поджав, Ли Сы сидел на узорной циновке.

Первый стражник встал перед ним с мечом и свитком,
двое с веревкой, завернутой в плат, —
у него за спиною.

Первый начал читать указ, а двое накинули петлю
и с каждым словом затягивали все туже,
пока Ли Сы не упал с выпученными глазами.
Веревку сняли. Ли Сы, захрипев, раздышался.
А стражник ждал, пока он придет в сознанье,
чтобы схватить за волосы и обезглавить.

Потом мудрецов из ссылки везли на подводах.

Потом император умер и царство распалось.

...
Миг с тобой утоляет мою кручину.
Час с тобой отдаляет мою кончину.
День в трудах для себя превращает в старца.
Ночь в мечтах о тебе возвращает в меня мужчину.

И когда в тяжелом парчовом халате, расшитом
золотыми улитками, ты встречаешь меня поклоном,
я немею от очертаний твоих сокрытых:
бедра, плоский живот и бугорок над лоном.

Как вмещает облако озерцо в середине рощи,
душу мою изнутри твоя замещает внешность.
Я пишу тебе просто — куда уж проще!
Как ученик, боясь допустить погрешность.

Так дрожала когда-то рука, выводя иероглиф
на испытаньях за право входа в чиновный терем.
Там желали лести. Дождались. Я стал угодлив.
Ты ждала потери. Дождалась. Я весь потерян.

И когда на закате, чуть прикрывая ресницы,
я скольжу по отрогам гор расслабленным взором,
чудится мне запряженная драконами колесница:
ты — возница, глядишь на меня с прощальным укором.

Но теперь, когда мир насилья и обольщенья
низвергается в пропасть распада и обнищанья,
я не прошу прощенья — мне нет прощенья.
Я не прошу прощанья — мне нет прощанья.

[nef]

Стихи не терпят перевoдa. Из русских / хoтя ,думaю , чтo сaмa вoзмoжнoсть жить и есть счaстье /


Нoчь кaк нoчь и улицa пустыннa
Тaк всегдa.
Для кoгo же ты былa невиннa
И гoрдa ?
Тoлькo кaплет мглa с кaрнизoв
Я и сaм
Сoбирaлся брoсить вызoв небесaм.
Знaют все
Все знaют -счaстья в жизне нет !
И в кoтoрый рaз в руке
Сжимaют пистoлет.
И в кoтoрый рaз,
Смеясь и плaчa ,внoвь живут.
Жизнь ,кaк жизнь,
Ведь решенa зaдaчa -все умрут.

[Евгений ПТ.]

Дмитрий Быков: "Курсистка"

Анна, курсистка, бестужевка, милый дружок,
Что вы киваете так отрешенно и гордо?
Видимо, вечером - снова в марксистский кружок
В платьице жертвенно-строгом, по самое горло?

Аннушка, вы не поверите, как я устал!
Снова тащиться за вами, голубушка, следом,
Снова при тусклой коптилке читать "Капитал",
Будто не зная других развлечений по средам!

Дети дьячков, не стиравшие воротничков,
С тощими шеями, с гордостью чисто кретинской,
Снова посмотрят презрительно из-под очков
На дворянина, пришедшего вместе с курсисткой.

Что до меня, - посвящение в ваши дела
Движется медленно, я и на том благодарен.
Верить ли сыну помещика из-под Орла?
Хоть и студент, и словесник, а все-таки барин!

Кто это злое безумие вам диктовал?
Аннушка, что вам тут делать, зачем среди них вы?
Прежде заладят: промышленность, рынок, товар...
После подпольно сипят про враждебные вихри...

Вследствие этого пенья сулят благодать..
Все же их головы заняты мыслью иною:
Ясно, что каждый бы вами хотел обладать,
Как в "Капитале" товар обладает ценою.

Сдавленным шепотом конспиративно орет
Главный поклонник Успенских, знаток Короленок:
"Бедный народ!" (Будто где-нибудь видел народ!)
После он всех призывает в какой-то застенок.

Свет керосинки едва озаряет бедлам.
Некий тщедушный оратор воинственней Марса:
Аннушка! Всю свою страсть безответную к вам
В поисках выхода он переносит на Маркса!

Сущий паноптикум, право. Гляди да дивись.
Впрочем, любимая, это ведь так по-российски -
То, что марксисты у нас обучают девиц,
Или, верней, что в политику лезут курсистки!

Душно мне в Питере, Аннушка. Давит гранит,
Геометрический город для горе-героев.
Ночью, бывало, коляска внизу прогремит,
И без того переменчивый сон мой расстроив, -

Думаешь, думаешь: что вы затеяли тут!
Это нелепо, но все ж предположим для смеха:
Что, если эти несчастные к власти придут?!
В стенах промозглых гранитное мечется эхо.

Аннушка, милая, я для того и завел
Всю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее лето,
Вас пригласить на вакации съездить в Орел.
Аннушка, как мне отчетливо видится это -

Запах вечерней травы, полуденных полей,
Вкус настоящего хлеба, изюмного кваса!
Даже не ведаю, что в усадьбе милей:
Дедушкин сад или бабушкин томик "Жильбласа!"

В августе яблоки, груши, малина - горой!
Верите ль, некуда деть - отдаем за бесценок!
К вашим услугам - отличнейший погреб сырой,
Если вам так непременно охота в застенок!

Будете там запрещенные книжки читать,
Ибо в бездействии ум покрывается ржавью.
Каждую ночку я буду вас так угнетать,
Как и не снилось российскому самодержавью!..

... Боже, давно ли? Проснулся, курю в полумгле.
Дождь не проходит, стекло в серебристых потеках.
Что-то творится сейчас на российской земле?
Там-то не ведают, где ж разглядеть в Териоках!

Видимо, зря я тогда в эмпиреях парил.
Знаете сами, что я никудышный оратор.
Может быть, если бы вовремя уговорил,
Мне бы спасибо сказал Государь Император.

[Евгений ПТ.]

Поэма Тимура Кибирова "Возвращение из Шилькова в Коньково" слишком велика, чтобы привести здесь весь текст. Поэтому - вот ссылка:
http://may-almanac.chat.ru/num2/04kibir.htm

[Мрако Бес]

АРТЮР РЕМБО

ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ

Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале:
Хозяева мои попали в плен гурьбой –
Раздев их и распяв, индейцы ликовали,
Занявшись яростной, прицельною стрельбой.

Да что матросы, – мне без проку и без толку
Фламандское зерно, английский коленкор.
Едва на отмели закончили поколку,
Я был теченьями отпущен на простор.

Бездумный, как дитя, – в ревущую моряну
Я прошлою зимой рванул – и был таков:
Так полуострова дрейфуют к океану
От торжествующих земных кавардаков.

О, были неспроста шторма со мной любезны!
Как пробка лёгкая, плясал я десять дней
Над гекатомбою беснующейся бездны,
Забыв о глупости береговых огней.

Как сорванный дичок ребенку в детстве, сладок
Волны зелёный вал – скорлупке корабля, –
С меня блевоту смой и синих вин осадок,
Без якоря оставь меня и без руля!

И стал купаться я в светящемся настое,
В поэзии волны, – я жрал, упрям и груб,
Зелёную лазурь, где, как бревно сплавное,
Задумчиво плывёт скитающийся труп.

Где, синеву бурлить внезапно приневоля,
В бреду и ритме дня сменяются цвета –
Мощнее ваших арф, всесильней алкоголя
Бродилища любви рыжеет горькота.

Я ведал небеса в разрывах грозных пятен,
Тайфун, и водоверть, и молнии разбег,
Зарю, взметённую, как стаи с голубятен,
И то, что никому не явлено вовек.

На солнца алый диск, грузнеющий, но пылкий,
Текла лиловая, мистическая ржа,
И вечные валы топорщили закрылки,
Как мимы древние, от ужаса дрожа.

В снегах и зелени ночных видений сложных
Я вымечтал глаза, лобзавшие волну,
Круговращение субстанций невозможных,
Поющих фосфоров то синь, то желтизну.

Я много дней следил – и море мне открыло,
Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть, –
Мне не сказал никто, что Океаньи рыла
К Марииным стопам должны покорно пасть.

Я, видите ли, мчал к незнаемым Флоридам,
Где рысь, как человек, ярит среди цветов
Зрачки, – где радуги летят, подобны видом
Натянутым вожжам для водяных гуртов.

В болотных зарослях, меж тростниковых вершей,
Я видел, как в тиши погоды штилевой
Всей тушею гниёт Левиафан умерший,
А дали рушатся в чудовищный сувой.

И льды, и жемчуг волн; закат, подобный крови;
Затоны мерзкие, где берега круты
И где констрикторы, обглоданы клоповьей
Ордой, летят с дерев, смердя до черноты.

Я последить бы дал детишкам за макрелью
И рыбкой золотой, поющей в глубине;
Цветущая волна была мне колыбелью,
А невозможный ветр сулил воскрылья мне.

С болтанкой бортовой сливались отголоски
Морей, от тропиков простёртых к полюсам;
Цветок, взойдя из волн, ко мне тянул присоски,
И на колени я по-женски падал сам...

Почти что остров, я изгажен был поклажей
Базара птичьего, делящего жратву, –
И раком проползал среди подгнивших тяжей
Утопленник во мне поспать, пока плыву.

И вот – я пьян водой, я, отданный просторам,
Где даже птиц лишён зияющий эфир, –
Каркас разбитый мой без пользы мониторам,
И не возьмут меня ганзейцы на буксир.

Я, вздымленный в туман, в лиловые завесы,
Пробивший небосвод краснокирпичный, чьи
Парнасские для всех видны деликатесы –
Сопля голубизны и солнца лишаи;

Доска безумная, – светясь, как, скат глубинный,
Эскорт морских коньков влекущий за собой,
Я мчал, – пока Июль тяжёлою дубиной
Воронки прошибал во сфере голубой.

За тридцать миль морских я слышал рёв Мальстрима,
И гонный Бегемот ничтожил тишину, –
Я, ткальщик синевы, безбрежной, недвижимой,
Скорблю, когда причал Европы вспомяну!

Меж звёздных островов блуждал я, дикий странник.
В безумии Небес тропу определив, –
Не в этой ли ночи ты спишь, самоизгнанник,
Средь златопёрых птиц, Грядущих Сил прилив?

Но – я исплакался! Невыносимы зори,
Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;
Острейшая любовь нещадно множит горе.
Ломайся, ветхий киль, – и я ко дну пойду.

Европу вижу я лишь лужей захолустной,
Где отражаются под вечер облака
И над которою стоит ребёнок грустный,
Пуская лодочку, что хрупче мотылька.

Нет силы у меня, в морях вкусив азарта,
Скитаться и купцам собой являть укор, –
И больше не могу смотреть на спесь штандарта,
И не хочу встречать понтона жуткий взор!

[Manya]

Булат Окуджава

ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ

Осенний холодок.
Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова
неподвижными губами
короткое, как вздох:
«Прощай, прощай.»

«Прощай, прощай...»
Да я и так прощаю
все, что простить возможно,
обещаю
простить и то, чего нельзя простить.
Великодушным я обязан быть.

Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай...»
Прощаю все обиды,
обеды
у обидчиков моих.

«Прощай...»
Прощаю, чтоб не вышло боком.
Сосуд добра до дна не исчерпать.
Я чувствую себя последним богом,
единственным умеющим прощать.

«Прощай, прощай...»
Старания упрямы
(знать, мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому.
«Прощай, прощай...» Прощаю,
не смущаю
угрозами,
надежно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги,
прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами,
покуда не повторится опять
осенний горький чай
пирог с грибами
и поздний час -
прощаться и прощать.

[whim]

Н.Заболоцкий
Можжевеловый куст

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!

В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст...
Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

[Herr Mayer]

THE SONG OF HIAWATHA.
By Longfellow, Henry Wadsworth, 1807-1882

Should you ask me,
Whence these stories?
Whence these legends and traditions,
With the odors of the forest
With the dew and damp of meadows,
With the curling smoke of wigwams,
With the rushing of great rivers,
With their frequent repetitions,
And their wild reverberations
As of thunder in the mountains?

I should answer, I should tell you,
"From the forests and the prairies,
From the great lakes of the Northland,
From the land of the Ojibways,
From the land of the Dacotahs,
From the mountains, moors, and fen-lands
Where the heron, the Shuh-shuh-gah,
Feeds among the reeds and rushes.
I repeat them as I heard them
From the lips of Nawadaha,
The musician, the sweet singer.

превосходный перевод И. Бунина

Если спросите - откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? -
Я скажу вам, я отвечу:

"От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги".

[whim]

А.Тарковский

Почему, скажи, сестрица,
Не из райского ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа?

Человеческое тело
Ненадежное жилье,
Ты влетела слишком смело
В сердце темное мое.

Тело может истомиться,
Яду невзначай глотнуть,
И потянешься, как птица,
От меня в обратный путь.

Но когда ты отзывалась
На призывы бытия,
Непосильной мне казалась
Ноша бедная моя, -

Может быть, и так случится,
Что, закончив перелет,
Будешь биться, биться, биться -
И не отомкнут ворот.

Пой о том, как ты земную
Боль, и соль, и желчь пила,
Как входила в плоть живую
Смертоносная игла,

Пой, бродяжка, пой, синица,
Для которой корма нет,
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет,

Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град...
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.